Веселый и злой прозаик Игорь Яркевич в интервью Независимой газете рассказал, как литературная бюрократия снова взяла верх, чем современность хуже лихих 90-х, и почему нас окружает посредственность.
- Игорь, я вот в последнее время с отвращением захожу в книжные магазины, а в отдел «Современная литература» вообще стараюсь не заглядывать. Не кажется ли вам, что сегодня воцарился гибрид совка и коммерции, соединивший самые отвратительные стороны этих явлений?
— Мне кажется, что появление новых ярких имен в конце 80-х — первой половине 90-х связано с тем, что бюрократия растерялась.
Она еще не знала, что хочет от литературы, еще не умела зарабатывать на ней деньги. На писателей так не давили издатели, как они давят сейчас. Каждый мог зайти в издательство с абсолютно любым проектом. В какой-то момент зашел и я с трилогией «Как меня и как я». И тогда напечатать ее было сложно, но в принципе возможно. Тогда часто издавали все, что попадалось под руку.
Сейчас бюрократия хочет от литературы двух вещей. Первая — чтобы было красиво. Чтобы она не смущала нонконформизмом. Вторая — чтобы позволяла зарабатывать на ней деньги. В итоге в книжные магазины стало невозможно заходить, на книжных ярмарках стало стыдно бывать. Писателей построили, отформатировали и превратили в рабов — только оплачиваемых. Что с этим кошмаром делать, я не знаю. Иногда мне кажется, что из героев 90-х остался непереваренным и уцелел только я.
— А как же Пелевин, Сорокин? — Мне нравилось, что писал Пелевин в начале 90-х, когда мы с ним только познакомились и какое-то время общались. Особенно книги рассказов. Но его романы — это какие-то памфлеты, это уже не проза, а банальное зарабатывание денег. Пелевин идеально подходит для нашего главного двигателя прогресса — офисной девушки, которая ходит в театр, читает книжки и так далее. Я на сегодняшний день не вижу никакой разницы между Витей Пелевиным и, например, Марининой. Это голый формат, без всякого стиля, словесной энергетики. Вообще без всего. Примерно так же, как с Пелевиным, обстоит дело с Сорокиным. Сорокина я все равно люблю, что бы он ни писал. Но Сорокин до и после «Голубого сала» — это два совершенно разных писателя.
— Метафизика тоже уходит из литературы? — Конечно. Надо привыкать к тому, что все уходит. Философия, метафизика, жизнь, смерть. Сегодня мы теряем то, что имеем в литературе лучшего. Будет текст с долгим началом, долгой серединой и долгим концом — одномерный, туповатый текст.
— Сейчас принято смеяться над предсказаниями «конца литературы». Зайдите, говорят, в книжный магазин, и вы увидите, что это расцвет, а не конец. А мне кажется, что все предсказания сбылись и то, что мы видим в магазинах, — это уже посмертное существование литературы. Потому что совершенно мертвые тексты издаются… — Я конец литературы почувствовал до того, как сел за письменный стол. Было очевидно, что у русской литературы была мощная подпитка в виде советской власти. Когда она закончилась, наступил последний взрыв. Его можно называть постмодернизмом, можно как-то еще. А потом — ничего! Я вышел из положения тем, что сделал конец литературы своим персонажем. Но конец литературы даже не надо провозглашать, мы его видим. Мы фактически уже пережили конец живописи, конец театра. Ничего странного, что настала очередь литературы.
— Но как вы относитесь к попыткам выдать вырождение литературы за ее расцвет?
— Мы живем в эпоху постапокалипсиса, когда самые худшие прогнозы оправдались. Литература стала приложением к издательской деятельности. Это и есть конец. Посмотрите на эти чудовищные премии, вручаемые никому не известным людям, которые, получив эти премии, тут же исчезают, и где их можно найти — абсолютно непонятно.
— В 90-е годы мне часто приходилось слышать скулеж о «засилье постмодернизма». А я до сих пор не могу понять: в чем проявлялось это засилье? Что печаталось тогда в толстых литературных журналах? Кондовая реалистическая проза. И в советское время печаталась. И сейчас печатается. Если судить по толстым журналам, то никакого постмодернизма в России вообще не было. А кто преподавал тогда в Литинституте? Те же, кто преподавал в советское время. Они и сейчас там преподают. И много ли среди них постмодернистов? Признаюсь, я тогда тоже связывал надежды с неким «новым реализмом», а теперь ностальгически вспоминаю времена мнимого засилья постмодернизма. Мне кажется, что сегодня противники обновления русской литературы и всего в ней живого воспряли и наслаждаются реваншем…
— Егор Радов, Валерия Нарбикова, Дмитрий Галковский, Алина Витухновская, Кирилл Воробьев (он же — Баян Ширянов) — мы никого не забыли? Где они? Скажу о себе. У меня нет ни одной публикации в толстом литературном журнале. У меня нет ни одной литературной премии. У меня за 90-е годы вышло всего четыре книги. О каком засилье постмодернизма может идти речь?
- На мой взгляд, в 90-е произошла последняя литературная революция. Когда открытые ею возможности были исчерпаны, наступил реванш бюрократии. Вернулся поздний совок. Как вы помните, литературное сознание 70-х годов формировала относительно продвинутая номенклатура, которая разочаровалась в Сталине, Ленине и потихоньку охладевала к социализму. Вот она и любила Трифонова, Тендрякова и всю остальную советскую либеральную прозу. Сегодня на новом витке эта ситуация возвращается. Снова оказались востребованы персоны, которые способны годами сидеть и бубнить какой-то бред, толком не понимая ничего из произносимых ими слов про реализм, постмодернизм и так далее. Я слышал, что появились новые писатели — так называемые новые реалисты, они несут тот же бред, повторяют те же ошибки. Они не смогли оценить и переварить опыт постмодернизма. Опыт действительно уникальный, потому что постмодернисты вышли из советской власти и шагнули куда-то вперед. Они хотели увести литературу на чистый лист, все начать с начала, и на время это им удалось. Сегодня литературная бюрократия снова взяла верх. Все успокоилось, все заснуло. Время от времени кто-то переворачивается на другой бок. И тут же засыпает снова… Жалко только читателя, которому вместо качественного продукта подсовывают всякий бред.
— Вам не кажется страшной ошибкой, что в 90-е годы недодавили все эти толстые журналы, писательские союзы, литинституты и так далее? Они тогда казались совершенно безобидными, но сегодня вновь набрали силу и продолжают свою разрушительную работу…
— Это совершенно очевидно. Была бы моя воля — я бы вообще лет на пять остановил гуманитарное образование... Любое. Потому что полный хаос в голове. Потому что не переварен опыт нового времени, постсоветского, потому что вообще ничего не осмыслено. Пусть бы время расставило все на свои места. Я давно предлагаю отдать названия толстых литературных изданий винно-водочным изделиям. Представьте — водка «Знамя», коньяк «Новый мир», пиво «Дружба народов». Это был бы хороший, красивый, элегантный конец. Мы бы всегда о них вспоминали, когда заходили в магазин. Они бы всегда были рядом с нами — сначала на прилавках, потом на столе. Они сделали свое дело. Для чего они существуют сейчас, мне совершенно непонятно.
— Получается, постмодернистам не удалось прервать традицию воспроизводства серости, бездарности, совка?
— У них, вернее у нас, не было никаких социальных целей. Я, например, просто сидел и писал. Как я мог прервать эту традицию? Их же толпы. А потом толстые журналы стали получать гранты. Появились эти дикие премии…
Проблема героев 90-х в том, что они не хотели идти в никакую политику. Они считали, что никакой политический дискурс невозможен. Возможно, это была ошибка.
— Мне приходилось слышать от западных журналистов, что в 90-е к ним в составе российских делегаций приезжали писатели, которые были им действительно интересны. Сегодня им интересны в принципе те же самые персоны, и они просят включить в делегации Сорокина, Радова, Витухновскую — и вас, я думаю, с удовольствием увидели бы. А им отправляют за государственный счет совсем других писателей. А когда западные журналисты недоумевают, им отвечают: мы отправляем не тех, кто вам интересен, а тех, в ком мы заинтересованы.
— Культурное русское влияние в мире чудовищно ограничено, именно потому мы предлагаем странных, невнятных персонажей. А Запад же ничего не может проверить. Он судит о современной русской литературе по тем, кого мы привозим. И у западного читателя пропадает интерес к русской литературе вообще.
— А ведь ваши произведения и произведения еще десятка писателей могли бы стать предметом прибыльного экспорта… — Совершенно верно. Но есть и еще одна проблема. В 2004 году у меня вышли две книги — «Как меня и как я» и «Ум, секс, литература». Вообще-то одно крупное московское издательство (крупнее просто не бывает) решило издать пять моих книг. Мы обнимались с начальством, начальство цитировало наизусть отрывки из моей прозы. Чем все это закончилось? Тем, что вместо пяти книг они издали две. Потому что на три другие книги юридический отдел написал такие заключения, что издательство побоялось их выпускать. Там говорилось, что все читатели по прочтении этих книг тут же побегут в суд. А теперь загляните в выходные данные тех книг, что все-таки вышли. Там указано рижское издательство — некое SIA «Izdevnieciba APLIS».
— А это реальное издательство?
— Не знаю, я в глаза его не видел. Факт тот, что крупнейшее в России книжное издательство побоялось выпустить мои книги под собственным лейблом. Дай бог, чтобы такого опыта больше ни у кого не было. Оттого в отношении героев 90-х неприкрытое злорадство: не надо было, говорят, бежать впереди паровоза и лезть без очереди — надо было соблюдать форматы, держаться правой стороны, из строя шаг не делать. Я все это чувствую, вижу на лицах, читаю в прессе и в интернете.
— Мне кажется, что многим было бы полезно пройти «школу Яркевича»… — Я хочу им нормальной жизни. Пусть пишут свои идиотские книжки, печатаются в своих идиотских журналах. Пусть получают свои дебильные премии, говорят свои дебильные речи по телевизору. Мой путь более сложный. Он может завести непонятно куда. О чем говорить, если эта среда не смогла переварить даже слова «онанизм», хотя оно к мату не имеет никакого отношения! На этом все и застряло.
Постмодернизм — это был последний выплеск литературной энергии. Сейчас ее больше нет, произошел резкий откат назад. Есть сериалы, детективы, какая-то странная проза, которая снова прикрывается словом «реализм». Кстати, почему-то под реализмом в России всегда понимались не Пушкин, не Достоевский, а какие-то очень средненькие писатели типа Гарина-Михайловского или Трифонова. Не прорывы, как у Гоголя в «Записках сумасшедшего» или у Достоевского в «Записках из подполья», а какая-то средненькая бытописательская проза.
— Я вообще за полное изъятие этого термина из обращения. Под «реализмом» понимают не столько правдивое отражение реальности, сколько стереотипный безликий язык. — Эту кашу с реализмом заварили далеко не самые сильные критики вроде Белинского и Чернышевского. Сколько же можно употреблять этот не самый удачный термин XIX века?!
— А не ощущается ли недостатка в таких критиках, как Вячеслав Курицын?
— Критики как таковой просто нет, есть журналистика. Герои 90-х сделали много ошибок. Им казалось, что они будут учителями новых русских. А те быстро объяснили, что им учителя не нужны. Курицына, кстати, тоже можно причислить к героям 90-х.
По материалам http://exlibris.ng.ru
- Игорь, я вот в последнее время с отвращением захожу в книжные магазины, а в отдел «Современная литература» вообще стараюсь не заглядывать. Не кажется ли вам, что сегодня воцарился гибрид совка и коммерции, соединивший самые отвратительные стороны этих явлений?
— Мне кажется, что появление новых ярких имен в конце 80-х — первой половине 90-х связано с тем, что бюрократия растерялась.
Она еще не знала, что хочет от литературы, еще не умела зарабатывать на ней деньги. На писателей так не давили издатели, как они давят сейчас. Каждый мог зайти в издательство с абсолютно любым проектом. В какой-то момент зашел и я с трилогией «Как меня и как я». И тогда напечатать ее было сложно, но в принципе возможно. Тогда часто издавали все, что попадалось под руку.
Сейчас бюрократия хочет от литературы двух вещей. Первая — чтобы было красиво. Чтобы она не смущала нонконформизмом. Вторая — чтобы позволяла зарабатывать на ней деньги. В итоге в книжные магазины стало невозможно заходить, на книжных ярмарках стало стыдно бывать. Писателей построили, отформатировали и превратили в рабов — только оплачиваемых. Что с этим кошмаром делать, я не знаю. Иногда мне кажется, что из героев 90-х остался непереваренным и уцелел только я.
— А как же Пелевин, Сорокин? — Мне нравилось, что писал Пелевин в начале 90-х, когда мы с ним только познакомились и какое-то время общались. Особенно книги рассказов. Но его романы — это какие-то памфлеты, это уже не проза, а банальное зарабатывание денег. Пелевин идеально подходит для нашего главного двигателя прогресса — офисной девушки, которая ходит в театр, читает книжки и так далее. Я на сегодняшний день не вижу никакой разницы между Витей Пелевиным и, например, Марининой. Это голый формат, без всякого стиля, словесной энергетики. Вообще без всего. Примерно так же, как с Пелевиным, обстоит дело с Сорокиным. Сорокина я все равно люблю, что бы он ни писал. Но Сорокин до и после «Голубого сала» — это два совершенно разных писателя.
— Метафизика тоже уходит из литературы? — Конечно. Надо привыкать к тому, что все уходит. Философия, метафизика, жизнь, смерть. Сегодня мы теряем то, что имеем в литературе лучшего. Будет текст с долгим началом, долгой серединой и долгим концом — одномерный, туповатый текст.
— Сейчас принято смеяться над предсказаниями «конца литературы». Зайдите, говорят, в книжный магазин, и вы увидите, что это расцвет, а не конец. А мне кажется, что все предсказания сбылись и то, что мы видим в магазинах, — это уже посмертное существование литературы. Потому что совершенно мертвые тексты издаются… — Я конец литературы почувствовал до того, как сел за письменный стол. Было очевидно, что у русской литературы была мощная подпитка в виде советской власти. Когда она закончилась, наступил последний взрыв. Его можно называть постмодернизмом, можно как-то еще. А потом — ничего! Я вышел из положения тем, что сделал конец литературы своим персонажем. Но конец литературы даже не надо провозглашать, мы его видим. Мы фактически уже пережили конец живописи, конец театра. Ничего странного, что настала очередь литературы.
— Но как вы относитесь к попыткам выдать вырождение литературы за ее расцвет?
— Мы живем в эпоху постапокалипсиса, когда самые худшие прогнозы оправдались. Литература стала приложением к издательской деятельности. Это и есть конец. Посмотрите на эти чудовищные премии, вручаемые никому не известным людям, которые, получив эти премии, тут же исчезают, и где их можно найти — абсолютно непонятно.
— В 90-е годы мне часто приходилось слышать скулеж о «засилье постмодернизма». А я до сих пор не могу понять: в чем проявлялось это засилье? Что печаталось тогда в толстых литературных журналах? Кондовая реалистическая проза. И в советское время печаталась. И сейчас печатается. Если судить по толстым журналам, то никакого постмодернизма в России вообще не было. А кто преподавал тогда в Литинституте? Те же, кто преподавал в советское время. Они и сейчас там преподают. И много ли среди них постмодернистов? Признаюсь, я тогда тоже связывал надежды с неким «новым реализмом», а теперь ностальгически вспоминаю времена мнимого засилья постмодернизма. Мне кажется, что сегодня противники обновления русской литературы и всего в ней живого воспряли и наслаждаются реваншем…
— Егор Радов, Валерия Нарбикова, Дмитрий Галковский, Алина Витухновская, Кирилл Воробьев (он же — Баян Ширянов) — мы никого не забыли? Где они? Скажу о себе. У меня нет ни одной публикации в толстом литературном журнале. У меня нет ни одной литературной премии. У меня за 90-е годы вышло всего четыре книги. О каком засилье постмодернизма может идти речь?
- На мой взгляд, в 90-е произошла последняя литературная революция. Когда открытые ею возможности были исчерпаны, наступил реванш бюрократии. Вернулся поздний совок. Как вы помните, литературное сознание 70-х годов формировала относительно продвинутая номенклатура, которая разочаровалась в Сталине, Ленине и потихоньку охладевала к социализму. Вот она и любила Трифонова, Тендрякова и всю остальную советскую либеральную прозу. Сегодня на новом витке эта ситуация возвращается. Снова оказались востребованы персоны, которые способны годами сидеть и бубнить какой-то бред, толком не понимая ничего из произносимых ими слов про реализм, постмодернизм и так далее. Я слышал, что появились новые писатели — так называемые новые реалисты, они несут тот же бред, повторяют те же ошибки. Они не смогли оценить и переварить опыт постмодернизма. Опыт действительно уникальный, потому что постмодернисты вышли из советской власти и шагнули куда-то вперед. Они хотели увести литературу на чистый лист, все начать с начала, и на время это им удалось. Сегодня литературная бюрократия снова взяла верх. Все успокоилось, все заснуло. Время от времени кто-то переворачивается на другой бок. И тут же засыпает снова… Жалко только читателя, которому вместо качественного продукта подсовывают всякий бред.
— Вам не кажется страшной ошибкой, что в 90-е годы недодавили все эти толстые журналы, писательские союзы, литинституты и так далее? Они тогда казались совершенно безобидными, но сегодня вновь набрали силу и продолжают свою разрушительную работу…
— Это совершенно очевидно. Была бы моя воля — я бы вообще лет на пять остановил гуманитарное образование... Любое. Потому что полный хаос в голове. Потому что не переварен опыт нового времени, постсоветского, потому что вообще ничего не осмыслено. Пусть бы время расставило все на свои места. Я давно предлагаю отдать названия толстых литературных изданий винно-водочным изделиям. Представьте — водка «Знамя», коньяк «Новый мир», пиво «Дружба народов». Это был бы хороший, красивый, элегантный конец. Мы бы всегда о них вспоминали, когда заходили в магазин. Они бы всегда были рядом с нами — сначала на прилавках, потом на столе. Они сделали свое дело. Для чего они существуют сейчас, мне совершенно непонятно.
— Получается, постмодернистам не удалось прервать традицию воспроизводства серости, бездарности, совка?
— У них, вернее у нас, не было никаких социальных целей. Я, например, просто сидел и писал. Как я мог прервать эту традицию? Их же толпы. А потом толстые журналы стали получать гранты. Появились эти дикие премии…
Проблема героев 90-х в том, что они не хотели идти в никакую политику. Они считали, что никакой политический дискурс невозможен. Возможно, это была ошибка.
— Мне приходилось слышать от западных журналистов, что в 90-е к ним в составе российских делегаций приезжали писатели, которые были им действительно интересны. Сегодня им интересны в принципе те же самые персоны, и они просят включить в делегации Сорокина, Радова, Витухновскую — и вас, я думаю, с удовольствием увидели бы. А им отправляют за государственный счет совсем других писателей. А когда западные журналисты недоумевают, им отвечают: мы отправляем не тех, кто вам интересен, а тех, в ком мы заинтересованы.
— Культурное русское влияние в мире чудовищно ограничено, именно потому мы предлагаем странных, невнятных персонажей. А Запад же ничего не может проверить. Он судит о современной русской литературе по тем, кого мы привозим. И у западного читателя пропадает интерес к русской литературе вообще.
— А ведь ваши произведения и произведения еще десятка писателей могли бы стать предметом прибыльного экспорта… — Совершенно верно. Но есть и еще одна проблема. В 2004 году у меня вышли две книги — «Как меня и как я» и «Ум, секс, литература». Вообще-то одно крупное московское издательство (крупнее просто не бывает) решило издать пять моих книг. Мы обнимались с начальством, начальство цитировало наизусть отрывки из моей прозы. Чем все это закончилось? Тем, что вместо пяти книг они издали две. Потому что на три другие книги юридический отдел написал такие заключения, что издательство побоялось их выпускать. Там говорилось, что все читатели по прочтении этих книг тут же побегут в суд. А теперь загляните в выходные данные тех книг, что все-таки вышли. Там указано рижское издательство — некое SIA «Izdevnieciba APLIS».
— А это реальное издательство?
— Не знаю, я в глаза его не видел. Факт тот, что крупнейшее в России книжное издательство побоялось выпустить мои книги под собственным лейблом. Дай бог, чтобы такого опыта больше ни у кого не было. Оттого в отношении героев 90-х неприкрытое злорадство: не надо было, говорят, бежать впереди паровоза и лезть без очереди — надо было соблюдать форматы, держаться правой стороны, из строя шаг не делать. Я все это чувствую, вижу на лицах, читаю в прессе и в интернете.
— Мне кажется, что многим было бы полезно пройти «школу Яркевича»… — Я хочу им нормальной жизни. Пусть пишут свои идиотские книжки, печатаются в своих идиотских журналах. Пусть получают свои дебильные премии, говорят свои дебильные речи по телевизору. Мой путь более сложный. Он может завести непонятно куда. О чем говорить, если эта среда не смогла переварить даже слова «онанизм», хотя оно к мату не имеет никакого отношения! На этом все и застряло.
Постмодернизм — это был последний выплеск литературной энергии. Сейчас ее больше нет, произошел резкий откат назад. Есть сериалы, детективы, какая-то странная проза, которая снова прикрывается словом «реализм». Кстати, почему-то под реализмом в России всегда понимались не Пушкин, не Достоевский, а какие-то очень средненькие писатели типа Гарина-Михайловского или Трифонова. Не прорывы, как у Гоголя в «Записках сумасшедшего» или у Достоевского в «Записках из подполья», а какая-то средненькая бытописательская проза.
— Я вообще за полное изъятие этого термина из обращения. Под «реализмом» понимают не столько правдивое отражение реальности, сколько стереотипный безликий язык. — Эту кашу с реализмом заварили далеко не самые сильные критики вроде Белинского и Чернышевского. Сколько же можно употреблять этот не самый удачный термин XIX века?!
— А не ощущается ли недостатка в таких критиках, как Вячеслав Курицын?
— Критики как таковой просто нет, есть журналистика. Герои 90-х сделали много ошибок. Им казалось, что они будут учителями новых русских. А те быстро объяснили, что им учителя не нужны. Курицына, кстати, тоже можно причислить к героям 90-х.
По материалам http://exlibris.ng.ru
Powered by ScribeFire.
